такие дела
Конечно же, телефон отключен. Конечно же. Я выжидаю, звоню еще раз, ничего. Понимаешь, это такая игра со случаем, когда твоя броня — недоступность, и только она спасает от острых клыков и заточенных ножовок. Не единственный способ уберечься, но один из лучших. Почти все люди похожи на пули, выпущенные из одного ружья, и недоступность сразу вселяет страх в их стройные ряды. Хорошо, если ты привык в Минске к подобному: там время шло слишком долго, можно было успеть наворотить десятки дел и выйти на связь. Здесь ты можешь сидеть и расписывать ручку, думать о том, как в виртуальном блокноте появляются связные слова, вспоминать алфавит, дичать.
Вообще «здесь» и «там» как понятия определились именно сейчас, после года выжидания, года, который хорошо если можно уместить в абзац автобиографии, такой маленький, как хайку, его даже не раздуть за счет пометок на полях и перечеркиваний, потому что все происходит в голове автора, кроме последнего действия, от которого и зависит оценка критиков. Критикам кажется, что я слишком много думаю, особенно в метро, вообще чем больше людей, тем больше заполнена голова, каждая мысль чужого человека как ракета, направленная на линию обороны, и без линий обороны здесь нельзя жить, только заезжать иногда. Пару лет назад мне было легко перемещаться повсюду в черном безразмерном свитере и черных же джинсах, с грязными волосами, я становился за колонну и становился колонной, но даже прятаться почему-то не хотелось — не то, что сейчас. Я чувствую, как со временем растут все эти укрепления, сами как-то наслаиваются, это немногословие, разочарованность, желание смешаться и раствориться, и в то же время, с другой стороны тела, пробивается все противоположное. В кои-то веки хочется слушать критиков или, конечно, не слушать никого, пока еще могу себе это позволить.
Самое страшное, что Минск я уже позволить себе не могу, вот как-то так вышло, что за время моего отсутствия любимое место расщепилось и собралось во что-то невообразимое, словно бы все поголовно посходили с ума, начали тянуться за Москвой зачем-то; дорогие кофейни, торговые центры какие-то выросли еще до взрыва, люди на форумах, слюнявя купюры, обсуждали кулинарные достоинства салата «Цезарь» за 350 рублей, это какая-то новая религия в Минске, думал я, мы верим в кулинарные достоинства, мы верим в дорогие шмотки, в тусовки и веселье незабываемое, такая маленькая секта в центре города, но после взрыва стало действительно странно, эта валютная резня у окошек; человек узнал, что я работаю в Москве, и швырнул окурком; парочка хипстеров, которая требовала фальцетом у продавщицы сигареты Данхилл, «только чтоб чешские! на тысячу дороже!»; вся эта кейтеринговая распальцовка в новых кафе. Проходя мимо клуба «Молоко», прямо в день концерта гениальной в своей дерьмовости группы «Мох», пытаясь угадать, кто здесь музыкальный бомонд Афиши, мы заметили полный состав «Мамкиных бус», которые стояли под окнами, ели молочную шоколадку и слушали, что там внутри происходит. Концерт, кстати, бесплатный был. И такие нюансы повсюду, словно комплекс «Хотим, шоб как в столице» победил здравый рассудок, наконец, и будет еще побеждать, если учесть финансовые проблемы и раздрай общий.
Вообще последнюю поездку нельзя назвать и отдыхом, хотя толпы россиян, оказавшиеся на полупустых от торжественного парада улицах, были бы со мной не согласны. Я помню, как прятал крохотную клетку с шиншиллой под пальто, так, чтобы проводница решила, что я везу бомбу, а не живое существо, а за час до этого мы собирали его целой семьей, быстро перекусывали проволоку, самые добрые люди в мире держали его в руках и не хотели отпускать, телефон разрывался от звонков с вокзала. Как мы аккуратно повесили на сломанный кофейный автомат записку «Стаканчиков нет. Засовывайте голову. Спасибо», это почему-то было дико смешно, просто до истерики, а потом — или еще до — я сидел на кухне и пытался скормить огромной, с ладонь размером, черепахе палец, пока Кецаль била татуировку. Город казался таким маленьким и таким переполненным, как большая банка с игрушечными солдатиками, которую прячешь в детстве на даче, теперь банку отыскали, поэтому мы не успели увидеть колесо обозрения, так и не смогли оценить прелесть лодочных прогулок, даже не попытались выбраться за МКАД. Зато Саша из той же квартиры, что и татуировщик, показывал пальцем через дорогу на военную часть и объяснял, что там теперь работает наш бывший преподаватель по вокалу, который, по официальной версии, уехал с казачьим хором в Германию. Только в Минске есть брелки Hello Kitty, которые легко покажут, каким был ваш день — нам троим выпадало «Хорошо» — и запрещенный к упоминанию в выпендрежных кругах яблочный сидр, как безалкогольный, так и в огромных бутылках из-под шампанского.
И еще: мы сидим с Нацки и Кецаль в каком-то дворике снова, ноги, кажется, совершали паломничество во Владивосток без нас, и тогда мне хотелось запечатлеть эту картину как есть, залить ее чем-то тяжелым, чтобы никто не смог соскоблить наносное, и любоваться, потому что потом — этот безумный отъезд, много мыслей, много старений, на бумаге Минск превращается во вторую Москву, место с тысячей возможностей и десятками тысяч способов их проебать, а все, что тянет обратно — люди, с которыми не страшно весь этот пир мертвецов вокруг переживать, перекладывать на шутки, пережидать весело и с расстановкой. Собственно, как и в Москве, когда-то и сейчас.
Вообще «здесь» и «там» как понятия определились именно сейчас, после года выжидания, года, который хорошо если можно уместить в абзац автобиографии, такой маленький, как хайку, его даже не раздуть за счет пометок на полях и перечеркиваний, потому что все происходит в голове автора, кроме последнего действия, от которого и зависит оценка критиков. Критикам кажется, что я слишком много думаю, особенно в метро, вообще чем больше людей, тем больше заполнена голова, каждая мысль чужого человека как ракета, направленная на линию обороны, и без линий обороны здесь нельзя жить, только заезжать иногда. Пару лет назад мне было легко перемещаться повсюду в черном безразмерном свитере и черных же джинсах, с грязными волосами, я становился за колонну и становился колонной, но даже прятаться почему-то не хотелось — не то, что сейчас. Я чувствую, как со временем растут все эти укрепления, сами как-то наслаиваются, это немногословие, разочарованность, желание смешаться и раствориться, и в то же время, с другой стороны тела, пробивается все противоположное. В кои-то веки хочется слушать критиков или, конечно, не слушать никого, пока еще могу себе это позволить.
Самое страшное, что Минск я уже позволить себе не могу, вот как-то так вышло, что за время моего отсутствия любимое место расщепилось и собралось во что-то невообразимое, словно бы все поголовно посходили с ума, начали тянуться за Москвой зачем-то; дорогие кофейни, торговые центры какие-то выросли еще до взрыва, люди на форумах, слюнявя купюры, обсуждали кулинарные достоинства салата «Цезарь» за 350 рублей, это какая-то новая религия в Минске, думал я, мы верим в кулинарные достоинства, мы верим в дорогие шмотки, в тусовки и веселье незабываемое, такая маленькая секта в центре города, но после взрыва стало действительно странно, эта валютная резня у окошек; человек узнал, что я работаю в Москве, и швырнул окурком; парочка хипстеров, которая требовала фальцетом у продавщицы сигареты Данхилл, «только чтоб чешские! на тысячу дороже!»; вся эта кейтеринговая распальцовка в новых кафе. Проходя мимо клуба «Молоко», прямо в день концерта гениальной в своей дерьмовости группы «Мох», пытаясь угадать, кто здесь музыкальный бомонд Афиши, мы заметили полный состав «Мамкиных бус», которые стояли под окнами, ели молочную шоколадку и слушали, что там внутри происходит. Концерт, кстати, бесплатный был. И такие нюансы повсюду, словно комплекс «Хотим, шоб как в столице» победил здравый рассудок, наконец, и будет еще побеждать, если учесть финансовые проблемы и раздрай общий.
Вообще последнюю поездку нельзя назвать и отдыхом, хотя толпы россиян, оказавшиеся на полупустых от торжественного парада улицах, были бы со мной не согласны. Я помню, как прятал крохотную клетку с шиншиллой под пальто, так, чтобы проводница решила, что я везу бомбу, а не живое существо, а за час до этого мы собирали его целой семьей, быстро перекусывали проволоку, самые добрые люди в мире держали его в руках и не хотели отпускать, телефон разрывался от звонков с вокзала. Как мы аккуратно повесили на сломанный кофейный автомат записку «Стаканчиков нет. Засовывайте голову. Спасибо», это почему-то было дико смешно, просто до истерики, а потом — или еще до — я сидел на кухне и пытался скормить огромной, с ладонь размером, черепахе палец, пока Кецаль била татуировку. Город казался таким маленьким и таким переполненным, как большая банка с игрушечными солдатиками, которую прячешь в детстве на даче, теперь банку отыскали, поэтому мы не успели увидеть колесо обозрения, так и не смогли оценить прелесть лодочных прогулок, даже не попытались выбраться за МКАД. Зато Саша из той же квартиры, что и татуировщик, показывал пальцем через дорогу на военную часть и объяснял, что там теперь работает наш бывший преподаватель по вокалу, который, по официальной версии, уехал с казачьим хором в Германию. Только в Минске есть брелки Hello Kitty, которые легко покажут, каким был ваш день — нам троим выпадало «Хорошо» — и запрещенный к упоминанию в выпендрежных кругах яблочный сидр, как безалкогольный, так и в огромных бутылках из-под шампанского.
И еще: мы сидим с Нацки и Кецаль в каком-то дворике снова, ноги, кажется, совершали паломничество во Владивосток без нас, и тогда мне хотелось запечатлеть эту картину как есть, залить ее чем-то тяжелым, чтобы никто не смог соскоблить наносное, и любоваться, потому что потом — этот безумный отъезд, много мыслей, много старений, на бумаге Минск превращается во вторую Москву, место с тысячей возможностей и десятками тысяч способов их проебать, а все, что тянет обратно — люди, с которыми не страшно весь этот пир мертвецов вокруг переживать, перекладывать на шутки, пережидать весело и с расстановкой. Собственно, как и в Москве, когда-то и сейчас.
я заметил это когда вырубали скверы и строили небоскрёбы и огораживали места для бизнес-центров, которые никогда не вырастут.