Оказывается, я все пропустил. Все, что мог бы увидеть, и все, что не хотел бы даже застать. Детство прокричал в маминых руках, потом заснул, в прошлом году гланды и голова срослись, наконец, но подключение к трансляции уже увели, щелкаю по пульту — одни мухи на экране. Беготня по горелым остовам завершилась, власть переместилась от Цезаря к салату. Никто не задумывался, но да, да ведь, я хотел бы стоять, словно Клайв Оуэн, возле чего-нибудь горящего так, чтобы до небес самих, и громко толкать речь для вымершего человечества о допущенных ошибках и бесценных чудесах прошлого, незаслуженно забытых. О Балдурз Гейт, например. И на руках плачущий младенец возвещает о своем праве на джойстик. Наверное, вся эта панорама тянет на финал моего нынешнего уровня сна. Потом, после титров уже, от нависшего надо мной серого трехсотэтажного здания отламывается серый трехсоткилограммовый кусок с торчащей из него арматуриной и, не произнося ни крика, перемалывает мою голову в крошки от курабье за несколько миллисекунд, и я просыпаюсь таким же калекой, каким и был, история зациклилась.
Я бы не хотел верить, что герои закончились, а Земля из шара превратилась в плато, да и что я могу знать обо всем этом. Мой ареал обитания какой-то садист выложил плиткой взрывоопасных железных хреновин, которые работают совершенно непредсказуемым образом. Одна из них недавно так рванула, что меня обозвали Роном Уизли, мою нетактильность определили как измену, и теперь я общаюсь на работе с брошюрой музея кукол, а точнее — с их королем. Очень гламурно. Или вот еще лучше: негостеприимная сука прошлась по полю, и хоть бы что. Я бы все эти мины выкопал, потому что меня страшно бесит вся эта преисполненная условностей и шахматных ходов окраина. Еще бы ремонт сделал, конечно. Но предать — нет, никогда, ни ради Каддафи, ни во имя небесного воинства, даже не просите. Я слишком быстро привязываюсь, слишком быстро устаю, слишком много говорю абстракциями и не умею думать. Лучше уж быть неуслышанным, чем нести чушь. Мне в десятки раз комфортнее оберегать то, что есть, а не абстрактную картину «Костер на Яузе», где желтая клякса парит над серо-зелеными полосами. Быть инфоповодом честнее даже, чем строчить десятки кружевных полотен о внутреннем мире и проблемах, сокращающихся в уравнении и не оставляющих ничего. А где икс, ради которого все и затевалось? Где-где.
Я зачем-то думал вчера, можно ли избежать этого, прикоснуться к какой-либо проблеме как бы «извне», без просеивания сотен новостей, да и стоит ли, если у тебя под рукой сад, который надо оберегать в первую очередь. Думал, пока тащился к танцам под Леди Гагу, и прямо у метро кришнаит, превращенный в учителя искусствоведения с помощью милых шортиков и серого поло, вдруг заорал громко «Молодой юноша!» и ткнул мне в лицо книгой, название коей я не смог разобрать из-за слишком близкого контакта. Он продолжал кричать: «Вы так творчески выглядите, вы сможете понять меня, вы на кого учитесь, на художника?», «На инженера-механика», честно ответил я и принялся соображать судорожно, как обычно люди поступают в таких ситуациях, скажется ли грубость на моей карме, а согласие — на пропущенном занятии. Я думал около минуты, нервно улыбаясь, пока тот расхваливал мою майку, купленную Кецалем на китайском аукционе, и вдруг из толпы выпрыгнул мужчина лет пятидесяти, с усиками полковника КГБ, в сверкающем серебром пиджаке, я уже мысленно рисовал под ним скакуна и пытался отыскать именной герб на чемодане в его руках, а он набросился на несчастного кришнаита с яростью настоящего воина, слова «Сука» и «запудрил» сыпались из него градом, я пытался убежать, а кришнаит хватал меня за плечо и продолжал говорить о Джуже Кришнамурти, и я вспомнил, как однажды в Минске забрел к ним, чтобы купить торт на Новый Год. Их кулинарные таланты были оценены специалистами как «ничего», меня же будоражил сам факт обладания кришнаитским тортом, словно от него бывают друзья и настоящие подарки. Я собрал все наличные деньги, добрался до гремящего коттеджа, протолкался через кучку бомжей, собравшихся почтить Кришну и тарелку бесплатного карри, и увидел пустой прилавок. Все торты были сгружены в пакеты, которые забирал тучный мужчина в пиджаке. Рядом с ним крутилась девчушка и хватала оставшиеся сладости, каждой по одному экземпляру. Все кругом улыбались, возносили хвалу Кришне и танцевали. Я же понимал, что мне ничего не достанется сегодня. Что спонсирующий карри бизнесмен сегодня будет есть «ничегошные» торты, а у девчушки будут как друзья, так и подарки. Как в тот день, так и вообще. Поэтому вчера я сделал единственно верный, как мне кажется, поступок: сбежал. Я представлял, как они за моей спиной убивают друг друга, а в следующей жизни становятся идеальной парой гомосексуалистов, встречаются еще в школе и с тех пор не расстаются, даже заводят себе азиатскую девочку-сироту. Когда я спускался в метро, человек с усами ехал на соседнем эскалаторе и подбадривал меня, уточняя, что в речи кришнаита мне было интересно, отчего я так задержался у него, а я думал, что все это какая-то чужая снова война, все эти поиски, раздвижения границ и презрение интеллигентное — все это от безделия, от скуки, и не дай бог, но все-таки дал, и что с этим делать, я не знаю. Знаю только мелочи: не надо быть мудаком, не надо превращать ареал свой в сибирскую тундру, за которой уже не уследить, потому что граница как раз слишком далеко, потом успокаиваюсь и перестаю читать морали затылку человека, стоящего передо мной. Затылок молчит, и значит, никакого отклика. В общем-то, какая разница, если всегда будет некто человек, который ест ТВОЙ кришнаитский торт. Я его так и не попробовал, кстати, может, он и не очень вкусный.
Нет, это не выход, конечно, но хотя бы предлог выйти. Не знаю, что я хочу всем этим сказать, то есть, знаю, но не уверен в правильности, важности, хоть в чем-то связном.
В общем-то я понимаю, что произойти вообще может немногое, если сам этого не ищешь настойчиво. Другое дело, что вообще должно происходить: ребенок с пушкой в руках? дружба с дочерью криминального авторитета? пробуждение очередное? Я представляю, как легкая рябь пробегает по металлическим стенкам вагона, потом раздается громкий скрежет, и одежда на мне заходится огнем. Мне кажется, что представление собственной смерти сродни современному хобби, почти как скрэпбукинг. Когда делать нечего, а ты понимаешь, что твои движения сродни путешествию гальки на морском берегу, и не таким заниматься будешь. Опять же, без деструкции все кругом почему-то начинает казаться стылым болотом, а без действий и переживаний глубинных есть шанс, что все атрофируется. Это второе любимое хобби: собирать все это и бережно класть у стеночки, поглаживая. Я не монстр, не зомби, не камень, я тоже умею чувствовать и сопереживать, а теперь выключай свет, додумывай свою мысль о Клайве Оуэне и давай спать.
Ну давай.